Ничей ребенок - 7
Сервер "Заграница":
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
НИЧЕЙ РЕБЕНОК
Седьмая глава
О подробностях их ареста старик Элиэзер ничего рассказать не мог, так как был участником и одновременно свидетелем только собственного задержания на улице с отправкой в ближайший областной ДОПР. Так в тот период называли тюрьмы местного значения. С ним у следователя разговор был коротким. Сионист? Против революционного пролетариата? Ясно. Так и запишем. Заводи следующего.
В этот период социалистического строительства, между концом красного террора и Гражданской войны и началом так называемых "сталинских чисток и репрессий", сионистов, как контрреволюционеров второстепенного значения, не расстреливали, не гноили в тюрьмах и не мордовали каторжным трудом в Соловках. Покаместь. Их группами ссылали в сибирскую или среднеазиатскую глушь. Как когда-то большевиков. Примерно по тем же этапам. Наших послали на исправление в таежный городок, где все потихоньку разместились и устроились на работу. Зюню, поскольку он умел ездить верхом на лошади, приняли объездчиком в лесничество, Элиэзер устроился на почту принимать и сортировать письма и посылки, а баронесса, как самая грамотная в области русского правописания, стала школьной учительницей.
Надо сказать, что впервые Лиля-Броха успокоилась. Все опасности остались позади. Причастие к сионизму сразу освободило ее от всех подозрений в возможной принадлежности к русской аристократии, финансовому капиталу или, проще говоря, к помещикам, капиталистам - эксплуататорам трудового народа.
От Элиэзера я во вторичном пересказе услышал только о разговоре Зюни с Эсдэком, иначе говоря, с Сергеем Дмитричем, который был непосредственным его и Эйтеле начальником, и о его, Зюни, последней встрече с женой.
- Ну, что, чекист сраный, докатился? - поприветствовал его начальник, когда конвойный под ружьем привел Зюню в кабинет.
- Чего вам от меня надо? - отпарировал Зюня, который понял, что ничего хорошего ждать уже не приходится.
- Я давно за тобой замечал, что ты с душком.
- С каким душком?
- Не наш у тебя душок, не наш.
- Чего вам от меня надо, ответьте мне?
- А то сам не знаешь? Признавайся, ядрена вошь!
- За что меня арестовали?
- Ты мне сейчас сам расскажешь, за что тебя арестовали.
- Я спросил: за что меня?
- Я сказал: сам, как миленький, расскажешь.
- Что я сделал?
- Тут все признаются. Тебе это хорошо известно.
- Что мне известно?
- Тут не спрашивают, а сознаются. Сам видел. Объяснять не надо.
- В чем я должен сознаться?
- Час работы и будешь, как стеклышко. Говори, мразь!!!
За этим последовала та часть ритуала, после которой все лицо Зюни было в крови, и два зуба лежали на полу.
- Теперь вспомнил?
- Что я должен вспомнить, скажите хотя бы?
Зюня уже готов был "вспомнить" все, чего от него хотел этот битюг. Он отлично знал, что не "вспомнивших" практически не бывает, что процесс "вспоминания" - чистейшая формальность, так как все и не зависимо от того, что именно он "вспомнит", давно уже решено, причем, в гораздо более высоких, чем кабинет Эсдека, сферах, что приговор в трех-четырех словах уже написан и подписан, а мера пресечения, исправления и воспитания определена по известной статье. Он честно просил, чтобы ему объяснили, в чем он должен признаться, после чего услышать: куда?
К стенке? На Соловки?
О выходе на свободу не могло быть и речи. Тот, кого эти шестеренки захватили, движется только в одном направлении, определяемом конструкцией механизма.
- Ну, ладно, - сказал ему Эсдек, когда, отведя душу побоями и насладившись видом окровавленного лица Зюни, он смягчился и заговорил по-приятельски. - Расскажи мне, между нами, чем вы там, в микве, занимались? Баб, наверно, харили? Ну, мы ж свои люди. Мне ты можешь рассказать? Не, как говорится, для протокола.
- Никого мы не харили, - устало ответил Зюня, вытирая ладонью окровавленный рот.
- Ну, ладно, там, в углу рукомойник. Пойди, умойся и поговорим.
Пока Зюня мылся, Эсдек разлил по стаканам мутный самогон и разломил пополам черную горбушку.
- Ты не обижайся, Рашкович. Сам же знаешь. Что тебе объяснять? Давай выпьем за все хорошее.
Выпили, крякнули и заели горбушкой.
- Ты мне только объясни: ну, драли бы баб, как нормальные мужики, но зачем вы там занимались этими вонючими книжками? Я их смотрел. Там и буквы какие-то не наши с тобой. Закорюки какие-то. Ну, кому это нужно? Ты, что, раввин, что ли? Или колдун какой? Ты же красный командир. Можно сказать - буденовец. У тебя вон орден Красного знамени. За что получил? Вот и я говорю. Ну, нам с тобой это надо? Сионизм какой-то придумали. Какой еще может быть сионизм, ежели у тебя партийный билет в кармане. Да, кстати, где он сейчас? Давай сюда. Тут сохраннее будет.
- Никакого сионизма у нас не было. А книжки не политические.
- А кто их знает, про что эти твои книжки? Лучше бы Ленина почитал. Или Карла Маркса, если ты такой грамотный. А то, придумал!
- Короче, куда меня теперь?
- Да, ладно, не боись, буденовец. Вот тут, в направлении, написано, куда вас всех высылают. Ничего страшного. Сибирь же ведь тоже русская земля. Дадим вам отдельный вагон. Пульман. И одного конвойного для порядку. Вы ж и так не разбежитесь. Правильно я говорю, командир? Ну, то-то. Воще, ты ж вить хороший парень. Э ж тебя знаю. Правда, имя у тебя какое-то басурманское. Как ты с таким именем?...
Вот и весь суд. По крайней мере, так его со слов Зюни описал мне Элиэзер.
На прощанье Эсдэк пожал Зюне руку ("Даст Бог, еще свидимся!") и сказал, что сейчас к нему зайдет его жена.
- Что у тебя с лицом? - удивилась Эйтеле.
- Ничего страшного. Наверно, на чей-то кулак напоролся.
- Ну, что теперь будет? Эсдэк сказал мне, что вас отправляют в Сибирь.
- Отправляют. Ничего страшного. Там тоже люди живут. Устроюсь, ты ко мне приедешь. С Риточкой.
Эйтеле не ответила, а только взяла его руку двумя руками, подержала и прижала к груди.
- Я не приеду, Зюненю, - сказала по-еврейски, на идиш.
- Как не приедешь?
- Не могу. Я давно тебе говорила, что не тем ты с твоей компанией занимаешься. Чувствовала, что до добра это не доведет.
- Но ведь мы занимались правильным делом. Языком нашего народа, историей евреев. Разве не должен каждый знать язык и историю своего народа?
- Каждый должен делать то, что положено. Посмотри, сколько у нас беспорядков вокруг. А почему? Потому, что каждый делает, что ему в голову взбредет. Так мы и за десять лет коммунизма не построим.
- Мы просто читали еврейские книги по истории, обсуждали, спорили. Совершенствовались в иврите. Ты считаешь, что это мешало нам строить коммунизм? Вместе со всем советским народом.
- Нет, Юделе, так жить нельзя. Я так не могу. И я мать. Нашей дочери девять лет. Я отвечаю за нее. А ты поезжай и подумай. И напиши письмо товарищу Сталину, что ты осознал свою ошибку и просишь разрешить тебе исправиться.
- Но они же не правы. Меня обвиняют в том, чего я не делал.
- Кто не прав? Коммунистическая партия? Что ты такое несешь?
На прощание они поцеловались, не зная, что это был их последний поцелуй.
- А что вы, Элиэзер, сказали Зюне, когда он все это рассказал Вам?
- Боюсь, Шимон, если я повторю вам то, что сказал тогда Зюне, в глухом таежном городке, вы сочтете меня лгуном и хвастуном, но в моем возрасте я уже могу рискнуть. Видите ли, Шимон, в отличие от всех членов нашего Хедера, я не мог участвовать в войнах, потому что у меня одна нога короче другой. Не намного, но достаточно, чтобы быть непригодным к солдатской службе. Поэтому у меня было гораздо больше, чем у других, времени для чтения книг. Не думаю, чтобы я был мудрецом и пророком, но в последние два-три десятилетия, я убедился в том, что события, произошедшие в двадцатом веке в России, я уже тогда, в двадцатые годы, правильно предвидел. То, что они назвали социализмом, на самом деле имело конструкцию типично азиатской сатрапии. Только степени порабощения народа и уровни бессмысленной жестокости были намного выше, чем в восточных сатрапиях. В этом не было ничего удивительного. Чисто азиатское поклонение силе и власти является стержнем их ментальности. В представлении русских всякий нижестоящий глуп, смешон и ничтожен потому только, что стоит внизу, и тот, кто ниже сам убежден, что он глупее и ничтожнее вышестоящего. Кроме того, он точно знает, что любой чужак не только глуп, но мечтает сделать его еще большим рабом, чем он есть. Жизнь, благополучие и достоинство того, кто не имеет достаточно силы и власти над другими, ни гроша не стоят. В отличие от того, как это бывает у других, у русских человек сам с мазохистским упоением втаптывает себя в ничтожество, а стоящий над ним наделяет его достаточными порциями жалости и того, что они называют христианской любовью, но уважением не удостоит и заботы о том, чтобы он не упал еще ниже, не проявит. Судьба так называемого "маленького человека" в том, чтобы катиться еще ниже, а если ниже ничего уже нет, то расплющиться о дно. Они до такой степени дискредитировали термин "социализм", что он из обещания благоустройства общества превратился в опасный вирус, уродующий сообщества людей. Сейчас я слышу, что в России опять мечтают о диктаторе типа Сталина. Не меньше половины россиян - сталинисты. Почему? Говорят, этот народ запрограммирован на самоудовлетворение силой и авторитетом своего господина. Со стороны это выглядит, как мазохизм, но я ничего особенного в этом не вижу. Разве мало людей-мазохистов? Они наслаждаются ощущением боли. Русские мазохистский народ.
- Вы все это сказали Зюне?
- Не совсем так. Это я вам сейчас так говорю, а Зюне я свой прогноз на ближайшие годы выразил в приемлемой для него форме.
При этих словах я представил себе лицо Зюни. Ему в это время было не больше тридцати, но он вдруг посерел и сморщился, как от боли.
- Что ты такое говоришь, Элиэзер? Этого не может быть. Мы построим общество, в котором все будет для пользы и радости каждого человека.
- Для каждого?
- Вот именно. Почему для тебя да, а для меня нет?
- Потому что такое невозможно. Потому что каждый тянет к себе.
Не так давно Зюня сам излагал Элиэзеру теорию, что каждый норовит наступить другому на горло.
- Когда у всех будет достаточно, никто не захочет отнимать у других.
- Когда-нибудь ты поймешь, почему такое невозможно.
- А пока этого сделать нельзя, потому что нечего делить.
- Понятно. Ну, а, скажем, читать любые книги или учить любой язык - это можно всем?
- Я понимаю, что ты хотел этим сказать, но мы переживаем такое время...
- Опять он мне про время! Сколько раз тебе говорить, что время не имеет ни вкуса, ни запаха, и оно не может быть ни в чем виновато. Не время окрашивает человека на свой лад, а человек окрашивает время.
Я много раз читал, что их обмен на палестинских коммунистов был произведен по просьбе или ходатайству Пешковой, жены Горькова. Не представляю себе, чтобы это так и было, потому что Сталин не похож на человека, который согласует свои поступки с мнением пигмеев. Скорее всего, это было актом тайной дипломатии. Сталину это зачем-то было нужно. Вот и обменяли.
- При всей моей неприязни к британцам не думаю, чтобы, знай они о судьбе, ожидавшей направляемых в СССР палестинских коммунистов, эта сделка состоялась бы, - сказал Элиэзер.
- А не наивно ли так думать? - возразил я. - Вспомните, какую массу освобожденных в Европе советских военнопленных британцы хладнокровно и вопреки их протестам фактически отправили в ГУЛАГ.
- Ну, там были высшие соображения. А что здесь? Впрочем, я ничего не утверждаю.
- Понятно. Скажите, а баронесса Шредер?
- Ее с нами не отпустили. Дело в том, что она, когда ее спросили, кто отец ее сына, ответила, что по личным причинам сказать этого не может. Потом она поняла, что поступила глупо, и что в любом случае нужно было указать на Зюню. Лишь бы отцепились. Какой-то тип из ГПУ объяснил ей, что без разрешения отца мальчика нельзя выпустить из страны. На Зюню уже поздно было указывать. Гэпеушник почесал в затылке и просто отправил ее обратно туда, откуда она уехала в ссылку.
- А кто на самом деле был отцом ее ребенка?
- Судя по тому, что Шлема впоследствии женился на Рите, дочери Зюни, и это произошло при ней, он не мог быть сыном Зюни. Я думаю, что он и Лизыным сыном тоже не был. Это был сын настоящей Брони. Когда Броня и ее мать умерли, и Лиза осталась с ребенком и документами Брони на руках, она - ребенка под мышки - и на поезд. А для Шмилека в этот момент, что Броня, что Лиля, что бабушка - все были мамами. Он же еще маленьким был. Скорее всего, так оно и было.
Лет двадцать тому назад в Израиль приехал один из этого же местечка. Он был братом человека, который впоследствии женился на Лиле-Брохе и тоже кое-что рассказал Элиэзеру.
- Когда нам прислали письменное распоряжение, - продолжал Элиэзер, - и было сказано, как говорится, с вещами на выход для отправки в Палестину, Зюня так и застыл с этой бумагой в руке. Я даже вспомнил про соляной столб, хотя именно тот столб был изваян из женщины и не в Сибири, а возле Мертвого моря.
- Что с тобой, Зюня? - спросила Лиля-Броха, которая в этот момент вошла в нашу комнату. - У тебя вид человека, который увидел мертвеца.
- ... и этот мертвец оказался очень близким мне человеком, ближе родного брата, сказал Зюня, низко опустил голову и, согнув спину, обхватил руками колени. Его плечи так затряслись, что Элиэзер и Лиля-Броха испугались. И она бросилась к нему: - Что с тобой, Зюнечка? Ну, дорогой, ну чего ты так? Почему ты плачешь?
Зюня поднял голову. Он не плакал, а смеялся. Никто никогда прежде не видел, чтобы этот человек так хохотал.
- Оставь его, Броха. У него истерика.
- Но он смеется.
- Это нервный срыв. Иногда душа плачет от радости, а иногда рыдает посредством смеха.
Тем более, что у Зюни все было не как у людей.
Он так хохотал, что в убогих фрамужках зазвенели пыльные стеклышки, желтый огонек керосиновой лампы заметался, пытаясь куда-нибудь убежать от этого кошмара, грозно скрипнули ржавые петли двери, сколоченной из неструганных сосновых горбылей, и в комнату протиснулось косматое чудовище неопределенных очертаний и противоестественного окраса, у которого Элиэзер и Зюня снимали эту комнату.
- Шо такэ? - спытало воно.
- Вот именно, - сказал Зюня. - Что происходит? Где мы, почему и что собираемся сделать? Кто-нибудь знает и может объяснить? А если вы знаете, то почему молчите. Герасим, может ты знаешь? - спросил он у чудовища и у того от удивления из узкой щели между бровями и остальной частью волосяной копны выпорхнули два красноватых глаза.
- Как мы сюда попали и куда нас несет? Красного буденовца командируют в Палестину строить государство имени Моше рабейну. Понял, дурья твоя башка? - продолжал задавать вопросы Зюня, а чудовище предложило:
- Можэ я вам самогону прынэсу?
Оно было добрым и сердечным, но Зюню его реплики не могли остановить и он продолжал исполнять свою роль мятущегося сибирского Гамлета.
В воспаленных и полных слез глазах этого тридцатипятилетнего ешиботника с седыми космами, небритым лицом и крепким запахом насквозь пропотевшей лошади, с морщинами вокруг глаз и багровым шрамом от виска к подбородку проницательный наблюдатель мог увидеть сумрачную комнату провинциальной ешивы, вспышки - тра-та-та-та - немецких пулеметов и свист кавалерийской атаки, а с потолка, как из кратера вулкана, на него сыпались и устилали пол мертвые тела людей. Стены за его спиной были сплошь изгрызаны пулями...
С этого дня Зюня, баронесса и я стали сионистами. Не зря ведь говорят, что пути Господни совершенно неисповедимы.
Связаться с программистом сайта
